Чёрная шапка с алым оттенком

Чёрная
шапка с алым оттенком.


Уж больно медленно самолёт набирает скорость, а она
для самолёта, - это всё! Двигатель поёт на взлётном режиме и изо всех сил
помогает пилоту преодолеть земное притяжение. Быстрый взгляд лётчика фиксирует
показания приборов: отклонений нет. «Закрылки!» – мелькает мысль, но и они
отклонены для взлёта. Пройден рубеж принятия решения. Теперь, даже если
прекратить взлёт, самолёт в любом случае остановится или приземлится за
полосой, в кустах, а там сплошные пеньки от недавно срубленных деревьев в полосе
подхода. Конец полосы! Пилот (по закону самосохранения) довыпускет немного
закрылки, и самолёт с изменённой мгновенно аэродинамикой отделяется всё-таки от земли, но только на секунды….
«Перегрузка!» – вцепившись в вялый, непослушный штурвал, думает командир, и эта
мысль приходит одновременно с ударом о землю, пеньки, кусты. Шасси отлетают
мгновенно. Через фонарь пилотской кабины летят щепки разбитых винтом пней,
кусты, песок. Тишина…. Резкий хлопок в моторном отсеке возвращает командира в
реальность; сработала система пожаротушения, и из-под капота повалили белые
клубы углекислоты. Дверь заклинило, и покидать самолёт пришлось через аварийный
люк. Семья оленеводов, как ни в чём не бывало, направилась, громко переговариваясь
или переругиваясь на коми, к аэродромному домику, а командир, обливаясь липким
холодным потом, ещё долго стоял и смотрел на своё «произведение». Шок из фазы
возбуждения перешел в фазу торможения, и появилась слабость, безразличие ко
всему и… холод.


Борис проснулся. Этот сон, уже который раз снится ему,
а самое главное со всеми подробностями. Больше, чем полгода прошло с тех пор,
как он «развалил» самолёт АН-2 на площадке Окунёво, да и суд, который обязал
всех виновных выплатить по остаточной стоимости за ущерб, уже был. Повезло.
Самолёт готовился к списанию, и сумма была чисто символической, а вот летать не
допускают. Отстранили от полётов на шесть месяцев и перевели в грузчики.


Вчера целый день он шёл за куничкой, уходящей всё
дальше и дальше на запад от его избы. Уже в сумерках, когда не осталось сил ни
у Бориса, ни у дикой кошки, они остановились на ночёвку - каждый по-своему….
Охотник из последних сил забрался, уже по темноте, на сучковатое дерево и забил
клиньями оба дупла, выходящих из сердцевины. «Теперь зверь мой», - подумал
Борис и неторопливо и основательно стал устраивать навес и костёр.... Ствол ели
холодит спину, а костёр почти погас. Собачка лежит рядом, свернувшись в плотный
клубок и прикрыв нос лапой. Морозит. Борис подбросил дров в костёр и разогрел
чай. Ночевать в тайге для него – дело привычное, а поэтому он не стал
дожидаться рассвета и взялся за топорик. Надев лыжи, подошёл к недалеко
стоящему дереву, где ночевал зверь…


Детство Бориса прошло в деревушке на одном из притоков
Волги. Как и все мальчишки, ловил рыбу, а когда не стало отца, пристрастился к
охоте. Мать сначала нахваливала сына: «Добытчик ты мой!» А когда интерес к
охоте стал мешать школьным занятиям, отнесла ружьё родственникам и велела
спрятать. Борька не успокоился: всё свободное время проводил в лесу, ставя
капканы и хитроумные западни, а дома плавил старые аккумуляторы и раскатывал
чугунными сковородками дробь. В день совершеннолетия мать принесла всё-таки
отцовское ружьё сыну, и уж теперь он не расставался с ним никогда. Окончив Сасовское
лётное училище, Борис попал по распределению на север Коми республики, где был
рай для его пристрастия. Все свободные от полётов дни (выходные, праздники)
Борис проводил в лесу, в избушке, которую ему передал, как бы в наследство,
знакомый дед-охотник. Жена давно перестала перед праздниками рубить топором охотничьи
лыжи, прятать ружьё. Знала: не удержишь! Запасное ружьё у него лежит в дупле
дерева, на маленьком лесистом островке огромного болота, а лыжи, в случае
происков жены, берёт у друга, который живёт на станции, где Борис заходит в лес. К любому делу Борис
относится добросовестно, с той мужицкой смекалкой, которая приобретается с
годами, а его научил жизни и лес. До того случая, как его самолёт упал в
Окунёво, Борис не имел замечаний по службе, одни благодарности и грамоты. Я был
удивлён и ошарашен, когда, выйдя из отпуска, узнал о случившемся и был
«проработан» на парткоме с «постановкой на вид». За ошибки подчинённых надо
платить.


Для меня охота – забава, а вот Борису, с его нынешним
жалованием, охота стала приработком. Договорившись, уехали вечерним поездом, а
потом всю ночь по просекам, по болотам шли к избе. Ночь светлая, лунная, лишь
изредка свечками поднимаются столбы снега от спугнутых на просеке куропаток.
Борис изредка останавливается, зажигает огрызок свечи в баночке (от ветра) и
уходит в темень леса – проверяет капканы и настораживает, «заряжает» свежей
приманкой. Изба. С одной спички
загораются сухие дрова в печи. Теперь только сон. Короткий, но сон…. Уже утром,
отдохнув немного и досыта напившись чаю, расходимся. Вечер. Бориса нет. Я не
тревожусь за него, знаю: в лесу зимой
некого бояться, только одному как-то неуютно ночевать...


... Борис разделся до рубахи. Сухая лиственница,
гнилая внутри, прочна снаружи. Топор едва отбивает кусочки промороженной
смолистой древесины. Собака, поскуливая и часто меняя место, смотрит вверх, где
чует закрытого в западне зверя. Совсем рассвело, когда дерево, стряхивая
последние комочки снега, с треском падает. Тишина. Борис не сразу приступает к
основной части почти суточной охоты: одевается, греет и долго пьёт чай,
спускается в лощину и выбирает подходящую ивовую ветку. Около часа уходит на
сам «момент охоты». Постепенно вскрывая топором дупло, Борис продвигает всё
дальше рукавицу, оставляя куничке всё меньше и меньше пространства и шансов на
жизнь. Загнанный зверь всегда опасен, и куница, в первый раз за свою короткую
жизнь почувствовав запах человеческой крови из прокушенной Борькиной руки,
смешенной со своей, затихает, уступая в вечной борьбе хищников более сильному
«зверю». Борис натягивает ещё тёплую шкурку на согнутый ивовый прут, а тушку после
изрядно надоевших сухарей, быстро и щурясь от удовольствия, съедает собака,
отбежав на всякий случай подальше. Забирая к югу от своих вчерашних следов,
Борис направляется к избе. Теперь можно по краям болот посмотреть глухарей и
куропаток. Собака, утомлённая глубоким снегом, норовит забраться на задники
лыж, но Борька её гонит, и она, как бы обидевшись, уходит надолго и бежит по
плотному насту болот, сохраняя общее направление, и лишь изредка показывается
на глаза охотнику.


Следы росомахи Борис видел и вчера, но сегодня он
пересёк совершенно свежий. «Неужели «пасёт»!» - думает Борис, и некоторое время
идёт по следам. Да нет! Следы, огибая завалы, уходят всё дальше и дальше под
углом к его движению, а в местах набродов глухарей подходят к каждой лунке.
«Голодная, - думает Борис, - в такую тихую погоду ей не взять птицу в лунке».
Росомаха – опасный зверь, и самое главное – для неё нет в лесу явных
авторитетов. Нападает на всё, что движется, а потом уж разбирается, управится
или нет. Бывает, росомаха нападает на лося, прыгнув с дерева на холку, и
перегрызает за ухом артерию, а потом «отпускает» его. Давясь слюной и окровавленным
снегом, сутками идёт за ним, ожидая кончины. Подтухшее мясо ей даже больше по
вкусу, и росомаха живёт тут долго. У Бориса ружьё в руке. Опасно ходить рядом с
голодным зверем. Надо идти ближе к болоту.


Всё случилось так быстро, что он не запомнил, один или
два выстрела успел сделать в летящий сбоку и сверху тёмный комок. Сначала,
боковым зрением увидел падающий снег с наклонённого ствола дерева (это его и
спасло). В тихую и безветренную погоду в лесу снег редко падает с веток по
своей воле. Руки сработали чётко, но уже убитый в полете зверь опрокинул Бориса
на снег, а его широкая когтистая лапа сбила шапку и оставила на щеке две
глубокие рваные борозды. Боли не ощущалось, только кровь непривычно обильно
окропила снег около зверя и Бориса. Охотник встал и долго смотрел на
распластанного на снегу лохматого чёрного зверя. Голодный, злобный оскал на
непропорционально маленькой голове не сошёл и после смерти, и Борис на всякий
случай перезарядил ружьё. Только теперь он увидел окровавленный бок своего маскировочного
халата. Собака выглянула из кустов и медленно, принюхиваясь и подняв шерсть на
холке дыбом, подошла и встала поодаль. Борис, постоянно прикладывая снег к
ране, разорвал халат и, как мог, перевязал рану. Зверя бросать в лесу негоже, и
он, затратив полчаса, освежевал росомаху. Потеря крови была значительной, и,
уложив шкуру в рюкзак, он заметил это явно: подташнивало, кружилась голова, а
по спине сбегали струйки липкого пота (с какой бы это такой работы?). Борис
вскипятил на трухлявом пне в баночке чай, попил вдосталь и пошёл, забирая к
северу, к своей вчерашней лыжне. Так вернее: глядишь, к вечеру будешь в избе.
Изредка из своих лунок впереди взлетали с громким хлопаньем крыльев глухари и,
задевая кусты, улетали в чащу. Борис не доставал ружья из-за спины и никак не
реагировал. Слабость разливалась по всему телу, хотелось спать. По следам идти
намного легче, но куничка вела его вчера не самой прямой дорогой, поэтому,
срезая углы, приходилось месить свежий снег лыжами и снова выходить на лыжню.


Поздно вечером, когда, поужинав, я собирался спать,
послышался слабый шорох в коридоре избы: пришла собака. Хозяин появился минут
через пять. Бледный и окровавленный свалился на нары. Я помог ему раздеться, дал
две таблетки аспирина, напоил бульоном и крепким чаем. У Бориса поднялся жар, и
целые сутки он, лежа на широких нарах, «летал», но никак не мог преодолеть
земное тяготение на злополучной площадке «Окунёво».


- Убери подогрев карбюратора! – кричал в лихорадочном
сне он мнимому второму пилоту. – Закрылки на тридцать! Взлётный режим!


Взлёт у него не получался даже во сне, и мокрый, он
затихал, укрывшись с головой одеялом.


На другой день, от нечего делать, я пошёл побродить
часа на три по лесу. Издалека я услышал звук двигателей вертолёта. Он кружил
над нашей избушкой, но, никого не обнаружив, стал выполнять более широкие
круги. Выстрел сигнальной ракетой привлёк его внимание, и, уже через минуту, сделав
пару пристрелочных заходов, пилот сбросил мне сумку. Через блистер низко
летящего вертолёта я узнал командира отряда. И он не раз ходил с Борисом в его
избу, а поэтому точно знал её расположение. В сумке лежали две буханки свежего
хлеба и записка: «Борису срочно прибыть в отряд по вопросу переучивания на
МИ-2». Ещё до аварии я направил на Борьку представление на переучивание, а вот
теперь, спустя почти год, большая министерская машина «сработала», и пришло
«добро». К вечеру Борис ожил, а записка придала ему дополнительные силы. Всё же
в ночь решили не идти к станции и
отложили переход до утра.


В отряде у Бориса все выспрашивали, как да чего?


- Упал с обрыва на ветки, - коротко объяснял он
любопытным.


На медицинской комиссии вопросов задавали больше и
усиленно проверяли работу мышц лица, кровоснабжение головы, работу мозга,
тщательно проверили зрение.


В апреле Борис улетал на переучивание в Кременчуг, а в
аэропорту пилоты видели его в новой, лохматой, чёрной шапке. Только я знал, что
у этой шапки немного алый оттенок…